...Очень надеюсь, что они на меня не обидятся.
В общем, она к дате - в жж как положено появилось 23ого, ну, пусть и здесь будет.
Мое личное Ньерэ немножечко со сдвигом
Посвящается gorgulenok и ключевым персонажам этой истории.
Благодарю silent-gluk за редактирование.
"Значит, будет Катькой!"
(Реплика, услышанная в церкви)
(Реплика, услышанная в церкви)
Как-то раз накануне Рождества к Людовику, кардиналу Лотарингскому – он как раз выходил из церкви – подошла кошка.
Большая, красивая и очень пушистая трехцветная кошка.
И попросила она кардинала почти человеческим голосом:
– Окрестите меня, пожалуйста. Мрряу?
И посмотрела на него нежно и трогательно.
Умоляющий взгляд зверушки напомнил его преосвященству картины итальянских мастеров прошлого века – не то святая, не то кающаяся грешница...
Кардинал совсем не удивился. Ведь всем известно, что в честь Божьего праздника все Его создания обретают способность говорить языком человеческим, просто многие почему-то этим даром не пользуются, – размышлял его преосвященство, вскакивая на коня.
– Но этой кошке, было, наверное, очень нужно, раз уж она заговорила. И не с кем-нибудь, а с самим кардиналом, – заметил его брат Генрих де Гиз, ехавший рядом.
А кардинал Лотарингский вспомнил, что он уже несколько раз встречал эту кошку и она, вроде бы, даже пыталась что-то ему сказать, но тогда он был пьян.
А когда кардинал был трезв, он не разговаривал с кошками.
Поэтому его брат Генрих взял кошку к себе на седло и привез ее домойПоэтому его брат Генрих взял кошку к себе на седло и привез ее домой. А там братья Гизы покормили будущую сестру по вере, расспросили, что она знает о Боге и святой церкви, а потом налили себе и кошке вина – и долго убеждали ее, что Бог создал по своему образу и подобию все-таки людей, а не котиков. И что Он пришел именно к людям – дабы искупить их грехи, а заодно и весь мир. Потому что у кошек, наверное, нет грехов – во всяком случае, это не столь уж тяжкие грехи, чтобы их надо было искупать вот так.
Дело в том, что люди представлялись кошке довольно-таки неуклюжими созданиями. И ей было очень трудно согласиться с тем, что у Бога нет ни пушистого хвоста, ни мягкой шерстки, ни быстрых лапок... Разве что он намеренно принял облик самого нелепого из Своих творений?
– Зачем тебе это? – спросил кардинал Луи, – Ведь животные безгрешны.
– Мой. Умер. Нехорошо умер. Молиться о нем, – ответила она и стыдливо прикрыла мордочку лапкой.
– Ну, вообще-то животных не крестят. А если я просто благословлю тебя и будешь ты нашей кошкой, кошкой дома Гизов? Подумай, разве плохо? – искушал кардинал.
– Ах, господа люди, – сказала кошка, – не знаете вы моей беды! Иначе не говорили бы так... Был у меня замок, больше и красивее вашего, хозяин его был прекрасен как рассвет и волосы у него сияли на солнце – вот, почти как твои. – Она подошла к Генриху и ласково потерлась о его руку. – Был он мудр и отважен... Ну, а иногда просто отважен. Друзья и вассалы верили ему без колебаний, союзники уважали, а враги боялись. Он любил меня, я его, и все, жившие в замке, звали меня своей госпожой, – в низком, чуть хрипловатом голосе звучала гордость. – Я спала в его постели и ела из его тарелки – ну, когда он не видел, а сам он испытывал ко мне столь великое уважение, что никогда не ел из моей... Он был учтив, куртуазен, он посвящал мне стихи и ни разу не запустил в меня даже тапочкой! Мой господин был могущественным князем, отважным рыцарем – лучшим из всех, лишенных хвоста! А потом он умер, глупый, плохо умер, как будто можно умереть хорошо, ушел и не вернется, ему там плохо, а надо чтобы лучше, – закончила кошка, и в глазах ее стояли слезы...
Ну, стояли бы, будь она человеком.
– Почему ты... Почему вы думаете, что ему там плохо?
– Так ему и здесь было не то чтобы хорошо. Особенно под конец, – сказала кошка, моя лапкой за ухом.
– Болезнь? – уточнил кардинал. – Раны, козни врагов, плен? Гибель близких, злое колдовство...
– Да, – согласилась кошка. – И это тоже.
– А может, ты заколдованная принцесса, – спросил Генрих Гиз, – и не хозяин он тебе, а возлюбленный?
Кошка начала вылизывать у себя под хвостом, делая это с таким изяществом, словно она и вправду была заколдованной принцессой.
Генрих покраснел и отвернулся.
– Но крестить можно только человека, – заметил кардинал, нарезая сыр.
– То есть кошка – не человек? – уточнил Генрих любуясь отражением свечей в кубке с вином. Кошка, полагавшая, что любоваться следует только ею, тут же забралась к нему на колени, поцеловала в нос, едва не выбив из рук кубок, и улеглась поудобнее.
– До сих пор я был уверен, что нет.
– А как мы определяем, кто человек, а кто не совсем?
– Ну, по Платону...
– По Платону достойны любви исключительно юные пажи, а дамы – только если выдуманные и давно умерли! Так что я не стал бы во всем полагаться на его суждения, знаешь ли, – Генрих погладил кошку.
– Ну, а если серьезно – у человека есть лапы, хвост, а у кошки – душа... То есть наоборот, – сказал кардинал. – У животных нет души. Простите, мадам.
Кошка посмотрела на него так, словно он только что сказал несусветную глупость.
– А мне казалось, у животных нет разума, – возразил его брат, – но ведь и у многих двуногих с этим тоже не очень...
Кошка согласно муркнула и потерлась о его руку.
– У тебя, например...
– Спасибо, брат, я тоже тебя люблю. Вообще-то я имел в виду некоторых придворных нашего короля – кстати, о Платоне...
– Да и сам король, – подхватил кардинал, – а гугеноты! Разве можно назвать их разумными?!
– Я бы сказал, это спорный вопрос, – возразил Генрих, – И не знаю, как там с разумом, но с душой своей люди порой творят такое... Что лучше не стоит. А с кошкой, по-моему, все ясно: то, что она пришла к нам и попросила о крещении, говорит, что душа у нее вполне себе есть, да и разума побольше, чем у некоторых двуногих.
– Хочешь сказать, Господь по каким-то своим, неведомым нам причинам наделил эту зверушку разумом – и она тут же пришла к нам вот с такой вот просьбой?
– А что тебя удивляет? По-моему, вполне логично, – сказал Генрих, предлагая кошке кусочек сыра. – Если бы меня внезапно наделили разумом... Сам же знаешь, чудеса случаются – к тому же сегодня Рождество!
– Да, если бы тебя внезапно наделили разумом, это действительно было бы рождественское чудо, – согласился кардинал. – Можешь попросить кошку, пусть помолится и о тебе тоже. Но вдруг это козни злых духов? – засомневался он, наливая себе еще вина.
– Вот и проверим. Но, я думаю, злые духи попросили бы о чем-нибудь менее благочестивом. К тому же демоны не могут произнести имя Божие, а кошка – запросто.
– Ну да, только при словах "Да приидет царствие Твое" оглушительно мурлычет и лезет целоваться.
– Так от радости же!
Кардинал залпом осушил свой кубок, налил себе еще, поманил кошку сыром и спросил, как она относится к кальвинистской ереси. Зверушка недоуменно уставилась на него.
– Ну смотри, в основе этого безобразия лежит идея предопределения, – налей-ка мне еще, брат, – то есть эти еретики считают – подвинь ближе оливки – что Бог заранее придумал, кому идти в рай, а кому в пекло. И колбасу тоже. То есть они считают, что наши дела, воля, мысли все и прочее значения не имеют. И сыр, да!
Кошка на мгновение задумалась.
– Это какая-то не Христова вера, – сказала она.
– Вот! – обрадовался кардинал, наливая в блюдечко вина.
– Мой сделал хорошего. Много. И разного – тоже. Но хорошего – больше. Но он сам – что делал, все его. Никто не придумывал заранее. И не может так быть, – сказала кошка, – чтобы сыр не имел значения.
Она зашипела, выгнулась дугой, впилась когтями в его колени – чтобы не упасть, понятное дело, продемонстрировав роскошный пушистый хвост и все то, что под ним.
– Вот видишь, – сказал Генрих Гиз, – наша кошка, католическая! Смотри, как рьяно отрицает всякую гадость! А что нетвердо знает Символ Веры, так его и люди не все...
– Если кто умнее тебя, это еще не делает его человеком, – вяло отозвался кардинал.
– Тогда тебе и вовсе не светит, – Генрих начал терять терпение.
– Но если я ее окрещу, – заметил его брат, – найдутся такие, кто станет говорить, что вера наша только кошкам и подходит...
– Ну, еще она подходит мне, – заметил Генрих.
– А про тебя вообще говорят, что ты дурак и склоняешься к лютеранству.
– Так мало ли кто куда... И вообще, мы ж эти, злобные католические фанатики, – пожал плечами Генрих, – про нас сам Бог велел говорить всякие гадости. А точно про меня, не про дядюшку-кардинала?
– Вроде как ты сам что-то такое...
– Можно, я скажу анахронизм?
– Наверное, можно... – Кардинал сделал глоток вина и потянулся к чаше с маслинами. – Все равно это рассказ, написанный к празднику
– Разрешаю тебе вкушать... То есть говорить анахронизмы в пост и в другие дни! Только не чаще двух раз в неделю. А то совсем уж ерунда получится.
– Ты когда-нибудь слышал о доверии к источнику?
Кардинал заглянул в бутылку, потом в кувшин.
– Лучше объясни – и достань еще. А то ж не всякому источнику можно доверять – только что в этом кувшине еще было...
– Смотри, – Генрих достал из-под стола корзину с бутылками и всякой снедью, отрезал ломтик ветчины, протянул кошке, и только потом начал открывать вино, – Одно дело если я сам тебе сказал, в серьезном разговоре, да на трезвую голову, – он перелил вино в кувшин, – и совсем другое, если ты что-то такое слышал от любовника дамы, которой рассказал кузен подруги, чей муж был на той попойке... В смысле, участвовал в диспуте. А может, там вообще было обсуждение выдающихся достоинств некоей дамы, которая, к глубочайшему сожалению множества достойных дворян, придерживается Лютеровой веры...
– О да, – согласился кардинал, – такая задн... И все остальное, благодарение Богу! – Он истово перекрестился и возвел очи к потолку. – А как она... – мечтательно произнес он, но, спохватившись, добавил:
– Я хотел сказать, что достоинства этой дамы воистину Господне чудо – и талантами ее Бог тоже не обделил.
– Так что же ты ее не обратил? – упрекнул брата Генрих, – А еще духовное лицо... Жаль будет, если такая роскошная по... Такая достойная дама не попадет в рай. Воистину, без нее царство Божие будет не столь прекрасным... Как было бы с ней, вот!
– Да я как-то не думал в тот момент, – смутился кардинал.
– Оно и видно, – поддел его старший брат. – Ты вообще в такие моменты не думаешь. Но, может быть, Господь простит ей невольный грех за великую ее доброту, щедрость и многие иные добродетели?
– А я думал, что за то, что возлюбила много...
– А разве это не грех, – поддразнила его кошка, – любить таких дам?
– Не, – сказал кардинал. – Грех – это не любить. Ибо сказано: возлюби грешника, а грешницу дважды, трижды, а потом, с Божьей помощью, еще разок.
– Вообще-то грех, – объяснил герцог Гиз, – но напоминать об этом дозволяется только моему духовнику и вот этой нахальной мелочи в сутане, в смысле, его преосвященству монсеньору кардиналу. А лезть в чужую личную жизнь – почти такой же грех. Тоже, не успела креститься, а уже рассуждает как...
– Как большинство обычных людей, – уточнил кардинал.
– Я больше не буду, – смутилась кошка.
И не стала.
– А кого тогда в крестные звать? – не сдавался кардинал. – Где мы среди ночи найдем доброго католика, который согласится... – Он обвел взглядом комнату, пустые бутылки и погладил кошку, удобно устроившуюся у него на коленях – и когда успела?
– А зачем искать-то? – удивился Генрих, с усилием поднимая кошку и пересаживая ее к себе – та ласково боднула его в подбородок. – Бодливому коту Бог рогов не дал! – наставительно сказал герцог, почесав будущую католичку за ушками. – А я вам чем плох?
– Ты склонен к ереси, забыл налить духовному лицу и слопал почти весь сыр... А сваливать будешь на кошку. – Кардинал кивнул зверушке и протянул ей предпоследний кусочек.
– Да я и притронуться не успел!
– Одиннадцатая заповедь Божья – "не зевай"! А еще ты выпил все вино, – кардинал налил себе из кувшина, – неоднократно оскорблял святую церковь в моем, разумеется, лице, как-то надавал щелбанов будущему слуге Божьему... И отбил у меня даму!
– Я ж раскаялся! – воскликнул Генрих с легким ужасом в голосе. – И вернул твою даму законному... То есть противозаконному владельцу! То есть ее умолял вернуться!
– А потом она два часа кряду расписывала мне, как ты... Какой ты со всех сторон замечательный и как ей с тобой было хорошо. И так хорошо, и сяк...* Думаешь, не обидно?! Такое не забывается и не прощается!
– Господь простит, – философски произнес Генрих и тоже заглянул в кувшин.
– Как ты ее назвать-то собрался?
– Даму? Да как я ее только не называл... Про себя, само собой!
– Кошку! Раз уж ты ей крестный папа – ну так придумай ребенку имя! А то ночь на исходе – как она потом ответит на положенные вопросы?
– Ну так а младенцы...
– Но кошка, согласись, не младенец. Вполне... Взрослая особа.
– Мадам кошка, какое имя вы предпочтете носить? – поинтересовался Генрих. – Какую святую хочешь в покровители? – Он ласково почесал гостью под подбородком.
– Всех, – сказала кошка.
– Придется тебе самому, – кардинал искренне веселился.
– Маргарита, – выпалил Генрих и задумался.
– Может, лучше... – начал кардинал. – Ну, например.. Хотя бы, вот, Антуанетта. В честь бабушки.
– И как ты себе это представляешь? Входишь в комнату и видишь, что кошка качается на занавесках или доедает твой обед – а ты ей: мадам Антуанетта...
– Вообще, у нас два родовых имени – Анна и Катерина. Ну, еще Мария...
– В честь Пресвятой Девы?
– А за Анну нас матушка съест. Если узнает.
– А за Катерину тебя – супруга и сестрица, – подхватил кардинал жизнерадостно.
– Ты знаешь, – сказал Генрих, – а мне кажется, мадам де Монпансье как раз может оценить необычайную отвагу госпожи кошки. А так же решимость, набожность и верность любимому. Кошка, будешь Катрин?
– Ты ее еще в крестные позови, – поддел его младший. – Да постой, куда ты, они, наверное, спят еще... В смысле, уже. А с ней этот ее... – кардинал поморщился.
– Господин де Мейнвиль весьма достойный и здравомыслящий дворянин, – возразил Генрих.
– Будь он здравомыслящим – спал бы с кем-нибудь другим, – парировал кардинал. – Мне говорили, он всегда держит под подушкой шпагу...
– Разумеется, – кивнул Генрих, – Шпагу, кинжал и пистолеты. Я же говорю – разумный и предусмотрительный господин. По-моему, они прекрасно дополняют друг друга.
– Ты имеешь в виду, кинжал и шпага? – попытался сострить кардинал.
– Да ладно тебе! Господин де Мейнвиль сначала просыпается, а потом уже стреляет! Сестра, между прочим, обычно тоже.
– Действительно, на редкость разумный господин, – согласился кардинал, – даже странно для Катрин. Но будить все равно тебе. Я духовное лицо.
– А ты мне грехи отпустишь?
– Размечтался! Нагреши сначала...
– А я что делаю?
– Мало ли что ты делаешь. Вот сейчас например, убеждаешь меня не отказывать в святом крещении заблудшей душе, слопавшей весь сыр. Кошка, делиться надо! – наставительно произнес он. – С ближними! И с духовными наставниками в первую очередь!
– Каждую десятую мышку – кардиналу! Между прочим, во времена апостолов, – продолжал Генрих, не видевший между теми и этими временами принципиальной разницы, – крестили вообще всех желающих. Языческих царей, диких зверей, раскаявшихся злодеев...
– Так она же не раскаялась... В смысле, домашняя – смотри, с какой кротостью и смирением лопает колбасу!
– И не раскаивается, – улыбнулся Генрих, почесав зверушку за ухом.
– А еще – есть? – спросила кошка с надеждой.
– Так тебе благодать Божью или оливки с сыром? – притворно возмутился кардинал.
– Так одно другое дополняет, – благодать и дары...
– Сыр – дар Божий, – заметила благочестивая кошка. – И сметанка. – Она поглядела на его преосвященство кротко, но с намеком.
– Ладно, – подытожил Генрих, – я пошел. А ты пока выясни, как крестят всяких там... Драконов, фей, великанов, женщин с козлиными ногами и змеиными крыльями... Эльфов? При этих словах кошка подняла голову и внимательно посмотрела на кардинала.
– Ну, они хотя бы походили на людей...
– Всякий, кто просит о крещении – человек, – твердо сказал Генрих.
– Было, кажется, что-то для таких случаев. И потом, вдруг она после крещения превратится в человека? А я уже успел полюбить ее кошкой... Такая милая, нежная, ласковая, пушистая... Кошка, хочешь, я прикажу еще сыра? Что говоришь – после? Вот теперь я верю, мадам, что ваше желание присоединиться к Божьей церкви действительно твердо.
– Наверное, будь она дамой – она не стала бы говорить, что кошки – венец творения, – сказал Генрих. – Мадам, вы превратитесь в человека после крещения?
– Фшшш! – кротко сказала кошка. Потом подумала и добавила: – А зачем? Неудобно же... и некрасиво, – она потупилась, – голой ходить... Без шерстки. И хвост... Не, не буду. Стыдно.
* "Генрих де Гиз... до того времени меньше блистал на поле боя, нежели в альковах" (Филипп Д'Эрланже "Резня в ночь на Святого Варфоломея")
...К тому времени (лето 1872 года он успел поучаствовать в битве при Сен-Деньи, Жарнаке, Монконтуре и героически защитить Пуатье от Гаспара Колиньи.
"Кстати, насчет того, что трахался он лучше, чем воевал — солнц, а ты представляешь, КАК он трахался, если это все-таки случайно правда? )" – Горгуленок.
***
В спальне госпожи де Монпансье действительно обнаружился граф де Мейнвиль. А Мейнвиль, это, несомненно, хорошая компания, – считал Генрих.
Не только потому, что тот всегда клал рядом с собой шпагу, кинжал и пистолеты, но и потому, что не стал никого убивать, когда герцог Гиз пришел будить сестру.
Сначала Катрин немного удивилась, но пообщавшись с кошкой, с восторгом согласилась, убедившись в набожности будущей крестницы, а так же в том, что кошка говорит человеческим голосом – и умнее большинства придворных дам.
Окрестили кошку с формулировкой, найденной кардиналом в какой-то старинной книге: "Тот, кто, возможно, человек".
...Вскоре женщины подружились – и порой госпожа де Монпансье приказывала подать вина, закусок и валериановой настойки, звала крестницу – та устраивалась под боком или на коленях, смотрела влюбленными глазами. Они угощались, беседовали о чем-то своем, иногда к ним присоединялся кто-нибудь из кавалеров с лютней, а кошка подмуркивала в такт.
– Мне кажется, они обсуждают нас, – пожаловался как-то кардинал брату, – причем не с лучшей стороны.
– А какая сторона у тебя не лучшая? – полюбопытствовал Генрих.
– Ну, если смотреть с точки зрения кошки, то у меня, наверное, все хорошие. Особенно та, с которой стоит блюдечко со сметаной.
– Ну так ставь с обеих, – посоветовал ему старший брат. – Всему-то тебя учить надо! К тому же, я думаю, что у двух столь прекрасных, достойных и многоопытных дам и без нас есть кого обсуждать... Я уверен, в ее жизни было немало благородных и отважных мужчин...
– Ты имеешь в виду...
– Ее прежнего хозяина. С ближними и домочадцами, – кивнул Генрих. – Уверен, ей было очень хорошо с ним, иначе она не стала бы за него молиться.
– Но, может, они обсуждают и не столь высокие мотивы, – предположил кардинал, – а что-нибудь более... Насущное?
– ...Ах, дорогая, ко мне намедни приставал один кавалер... Рыжий, наглый, обходительный, и собой хорош – а уж как поет! Даже и не знаю – принять или когтями по носу?
– Смотря по тому, мадам, хочется ли вам от него котят, – подхватил кардинал, – или хотя бы просто любви... Где-нибудь в саду или на крыше.
– Ну, зачем же на крыше, если в вашем распоряжении любая кровать или мягкая корзинка с подушками.
– Так ведь с котом на крыше, наверное, грех, – задумчиво произнес Людовик.
– Так ведь это смотря кому, – заметил его брат, – и потом, не согрешишь – не покаешься, а не покаешься – в рай не попадешь!
– Вот так и приходится благочестивым дамам принимать у себя нас, котиков, ради спасения души, – патетически вздохнул кардинал. – Особенно тех, у кого язык хорошо подвешен, – он почему-то смутился и покраснел. – Как ты думаешь, она занималась любовью на крыше?
– Вряд ли. Мне кажется, она слишком любит удобства – чтобы подушки, мягкая постель... Или ты о сестре?
– А тебе приходилось?
– Так я тебе и рассказал, малявке!
– Это оскорбление духовного лица, – возмутился кардинал. – Вот заберу госпожу кошку к себе в следующее Рождество – будешь знать! Станем пить вино, обсуждать Священное Писание, а тебя не позовем!
Братья расхохотались.
– Думаешь, они научились находить общий язык не только в Рождество?
– Я уверен, что все дамы, будь они хвостаты или нет, всегда найдут способ поговорить о том, что для них важно, – откликнулся старший брат, – равно как и мы.
– И это говорит князь, герцог, глава дома и, может статься, будущий король!
– Вот уж чего не надо...
– Ага, испугался!
– Тебе же хуже будет: если стану королем, издам закон, что клирикам, нарушившим целибат, полагается...
– Два ящика вина за вредность!
– Так чего же ты с вредными нарушаешь-то?
– Так других, по-моему, и не бывает. Что-то я об этом читал... У одного святого отшельника. Разве что кошка наша – но она все-таки кошка. Конечно, будь я человеком... То есть будь я кардиналом... Будь она кардиналом...
– А ты котом? Продолжай-продолжай, мне очень интересно!
– В общем, ты меня понял.
– Сдается мне, любезный брат, будь наша кошка дамой – в смысле, человеческой дамой – она бы не удостоила бы своей благосклонностью ни одного из нас.
– Да ладно! О тебе вообще болтают, что ты со своими дамами разговариваешь, не только с кошками. Будто больной или ненормальный...**
– Как с кошкой разговаривать – так нормально, а с дамами...
– Ну так кошка же Божье создание!
* Брантома этот факт несколько удивлял и настораживал. Видимо, он, подобно кардиналу, предполагал, что дамы обсуждают его порой не с самой лучшей стороны, а про сметану не догадался...
** Об этой привычке Генриха Гиза упоминал аббат Брантом, которому она казалась странной – этот наивный человек удивлялся, что дамы почему-то любят Гиза не смотря на...
***
Кошка оказалась дамой благочестивой и набожной. Она ходила с Гизом в церковь, слушала проповедь, в нужных местах возводила глаза к небу, молилась вместе со всеми и выражение морды у нее было самое что ни на есть созерцательное.
И даже исповедовалась – герцог не знал, в чем. А кардинал, понятное дело, не говорил.
....Поймала мышку в пост – и грех ли это?
Прогнала соседского кота – но грех ли это? Или грех – если не прогнала?
Впрочем, мадам Катерина, по-видимому, блюла свою честь и котов к себе близко не подпускала – к некоторому огорчению кардинала, размышлявшего, что будет, если у верующей кошки родятся котята. Будут ли они разумными? И как тогда – крестить их во младенчестве, а потом катехизировать? Или сначала катехизировать, а потом крестить?
...В постные дни ела только рыбу, отказываясь от мышей и сметаны. Впрочем, сметану кардинал разрешил ей особым декретом – потому что на одной рыбе долго не протянешь, – объяснил он, – я бы точно не смог.
Декрет записали на маленьком кусочке самой лучшей бумаги и прикрепили к ошейнику рядом с крестом и гербом дома. Бывало, приходит кошка на кухню и указывает лапкой на свиток – мол, сметанки бы мне. И смотрит огромными глазами, полными надежды.
И никто не мог ей отказать.
Она замечательно ловила мышей и крыс – но не столько ела, сколько демонстрировала свои трофеи – смотрите, мол, какая я охотница. В постные же дни приносила свою добычу кардиналу и аккуратно раскладывала на столе.
– Все правильно, – сказал Генрих. – Ты же сам на проповеди говорил – воздерживаясь от мяса, жертвуйте бедным. Ну, или на церковь. Вот она и жертвует. Видимо, ты в ее представлении бедный – раз мышей ловить не умеешь!
– Может, это десятина...
...А манеры у нее были как у знатной дамы. Нежный взгляд, исполненный нездешней мудрости, ласковые прикосновения мягких лапок и бесконечное терпение, с которым она караулила мышь или пыталась устроиться у кого-нибудь на голове. Или еще на чем-нибудь. Впрочем, спать в компании кошки оказалось неожиданно приятно – теплая, мягкая, уютная. И раны заживают куда быстрее – и не болят почти...
***
Как-то герцог Майенский, приехавший в гости к братьям, узнал про католическую кошку, пришел в восторг и пожелал познакомиться. Хотя до Рождества было еще далеко. Поэтому вечером братья собрались втроем – не считая кошки. Генрих официально представил ее брату.
– Иди сюда! – сказал Майен и похлопал себя по ноге. Кошка запрыгнула ему на колени, посмотрела в глаза так умильно, как умеют только ее сородичи, потерлась о щеку гостя, поцеловала в нос и с благодарностью приняла из его рук кусочек ветчины. А потом устроилась там же, на коленях, в максимально неудобной для него позе, и начала вылизываться.
А когда герцог, ошарашенный таким поведением красавицы, без церемоний спихнул ее на пол, посмотрела на него укоризненно.
– Настоящая дама, – заметил Гиз, – сначала делает все, чтобы вас заинтересовать, а потом демонстрирует, как вы ей безразличны.
– Настоящие дамы, – заметил кардинал, – не вылизывают себе то место, из которого появляются котята. Для этого у них есть мы.
– Не знаю, как ваши, а мои дамы себя блюдут и котята у них ниоткуда не появляются! Только бастарды – а это, согласитесь, большая разница, – заметил Майен. – Но я впечатлен. У мадам Катерины королевские манеры. А ее умение владеть собой заслуживает всяческих похвал: когда мелкий читал молитву, она даже не попыталась спереть угощение!
– Ты бы видел, как она мессу слушает, – заметил Генрих, – мне бы так! Не гоняется за мышами, не разглядывает дам... В смысле, других прихожан. А молится – видно, что и вправду обращается к Богу. А с каким смирением ждет в очереди у исповедальни – правда, мне пришлось проткнуть шпагой двух болванов, пытавшихся отшвырнуть ее пинком. А исповедуется – мурчанием, что ли? Хотел бы я знать, и что у там у нее за грехи?
– А вот не скажу – тайна исповеди, – привычно поддел его кардинал. – Но она действительно очень, очень благочестива. И умна – хоть на диспут выпускай!
– Не стоит, – заметил Генрих. – Она все-таки разговаривает только одну ночь в году, жалко тратить ее на споры. Я и сам не прочь поболтать. Хотя отношение свое к тому, что ей не по вкусу, она вполне может выразить и без слов – шипит, шерсть дыбом...
– Вообще, немногословие для дамы скорее достоинство – а то приходила тут ко мне одна на исповедь – пять часов закончить не могла, – кардинал вздохнул.
– Это после нее ты был такой смущенный и запыхавшийся?
– И не напоминай! Вообще, мне немножко странно, что наша кошка избегает котов. И жаль – интересно, какие получились бы котята?
– Ничего странного в этом нет, – возразил Гиз. – Это как раз естественно. Представь, что у тебя человеческая душа...
– Ну, спасибо!
– Это не мне спасибо, а Господу! Фея ли ты, благородная дама, или заколдованная принцесса – в данном случае не так важно.
– Принцесса, заколдованная в кардинала, – это какая-то новая сказка! И, чтобы расколдоваться, я должен поцеловать, прекрасного принца, прости Господи? Зная наших принцев – лучше уж жабу!
– Да не в кардинала, в кошку!
– Еще того не легче – кардинал, превращенный в кошку... Видимо, за очень тяжкий грех. Я соблазнил свою духовную дочь или съел мышь в пятницу? – полюбопытствовал Людовик. – Или сурово отчитал даму, которая целый день рассказывала мне о своих грехах и собиралась продолжить ночью без перерыва на ужин? А бедняжка так огорчилась, что ушла к реформатам? Только не говори, что я опять напился и нес во время проповеди этот бред про неповиновение тирану...
– Нет, всего лишь пел что-то из вагантов – знаешь, про горести бедного студента – и в кабаке ему в долг не наливают, и девки, опять же, не дают, а профессора зачем-то заставляют учиться... Очень печальные стихи, вся церковь рыдала. Особенно дамы, – подмигнул Майен.
– Может, после этого они буду милосерднее к бедным юношам... Я тоже плакал, когда впервые услышал эту историю в твоем исполнении, – заметил Генрих.
– И именно потому ты заявил отцу, что будешь воином, а в университет категорически не хочешь? На войне все-таки легче... Великая, однако, вещь – искусство! Но я надеюсь, что милосердный Господь даже в таком случае не стал бы превращать меня в кошку, принцессу или студента – лучше уж в лягушку... Ну или в кота. В хорошем доме. Миска сливок, теплая кухня, ласковая хозяйка...
– Помойка, отбросы, любой прохожий может швырнуть камнем. Но даже не в этом дело – стал бы ты производить на свет дитя, которое, возможно, будет просто котенком, лишенным разума, и я не знаю, что там у них с бессмертной душой...
– Если бы я подумал об этом в тот момент, то, может, и нет...
– Но заводить роман с обычной кошкой, лишенной разума...
– Почему нет? Если она была бы добра ко мне, а других вариантов не предвидится... К тому же многие двуногие тоже не слишком-то разумны, хотя их-то Бог создал по образу и подобию своему! Постой, ты намекаешь на то, что дураком быть грешно? Госпожа кошка, у вас замечательная задница, достойная поэмы... Или хотя бы сонета! А такого роскошного хвоста я не видел ни у одной другой дамы – но, прошу вас, не надо его мне под нос!
– Вы знаете, благодаря вашей подопечной я начал обращать внимание на обычных кошек, – заметил Майен через несколько месяцев. – Добрее стал, что ли. Вот, на днях велел жестоко выпороть одного парня, который пнул кота...
***
Порой кошка показывала картинки – замок на холме, всадники с незнакомыми знаменами, белый город, утопающий в садах, башни, витражи, фонтаны... Странные место – ни грязи, ни бедности. И жители хороши собой: приятные лица, звонкие голоса, улыбки – и ощущение врожденного достоинства, какое не всегда встретишь и у принцев. У всех – у воинов, у прохожих, ремесленников, слуг, если это слуги. На вопрос "где?" кошка отвечала что-то вроде "там, далеко, больше нет". "Когда?" – Давно, но что для кошки "давно" – год, два?
Сотни лет, если она и вправду фея – или заколдована?
А вот худой человек в кресле – тонкое изможденное лицо, рыжие волосы с проседью. Что-то пишет – кошка играет перьями. Тот самый прежний хозяин? Синеглазый юноша с каштановыми волосами и мягкой улыбкой приносит еду, садится рядом – она немедленно забирается на колени... Слуга, друг, родич?
"Наш!" – уверенно отвечает кошка.
Небольшая компания сидит за вином, темноволосый музыкант играет на арфе – кошке спокойно, хорошо, ей наложили полное блюдце лакомств, а кое-что она стащила сама.
Круглая комната с невысоким потолком – судя по всему, оружейная. Высокий молодой воин со шрамом на щеке и с длинными волосами, собранными в пучок помогает хозяину кошки надеть доспехи.
...А меч у него справа висит – кстати, фехтует он левой, и кошку гладит тоже левой. И пишет тоже левой – забавные такие буквы, ни на что не похожие. Не греческий, не латынь...
Может быть, китайский?
И рисует левой. Генрих никогда прежде не видел, чтобы кто-то рисовал – так. Тщательно обозначая каждый штрих, каждую линию. Словно хочет этим сказать что-то такое, чего не может – словами, или чем-то еще. Сам он никогда не учился живописи, а тут впервые пожалел об этом.
Да ему же неудобно, – сообразил Гиз. Кошка на коленях сидит – то-то я смотрю, поза странная...
...О, какая сталь – не испанская, не дамасская, лучше, много лучше! Очень интересная конструкция доспехов – ага, меч у него тоже под левую... Правая, как всегда, неподвижна. Хозяин кошки указывает на щиты – большие, каплевидные, некоторые украшены звездами, всякими диковинными изображениями – не поймешь, солнце или цветок. Совершенно незнакомые гербы, если это гербы. Хозяин что-то говорит, оруженосец медлит и смотрит не то с восхищением, не то хочет сказать: "Дурак ты, мой герцог, вот как есть дурак". Генриху очень хорошо знаком такой взгляд. Оруженосец аккуратно достает из шлема пригревшуюся кошку, передает его господину, подбирает щит полегче, закрепляет на правой... Интересно, чем дело кончилось?
Рыжеволосый лежит в постели, ему явно плохо – он закусывает губы, чтобы не стонать, на лбу блестят капельки пота. Ранен, болен? О, какие шрамы – интересно, где его так? Впрочем, нет.
Неинтересно.
Юноша, которого кошка назвала Нашим, снимает с жаровни котелок с питьем, процеживает через чистую ткань – что же, выходит, он лекарь? Кошка лежит у правого бока – видимо, тоже лечит?
Лекарь осторожно поит больного, о чем-то они говорят – интересно, может ли кошка передать смысл? Ага, князю очень нужно куда-то ехать... И, кажется, с кем-то драться. Можешь ли ты помочь? – спрашивает хозяин кошки. О, у него тоже лекарь – доверенное лицо, – обрадовался Генрих. И, наверное тоже считает его полным придурком? Ну, это естественно...
Кажется, лекарю идея князя совсем не нравится – по лицу видно. Ну, сейчас он ему скажет!
А, нет – говорит, сделаю так, чтобы смог, – но после, как все закончится, придется, может, лежать несколько недель.
Ну, до этого надо еще дожить!
И ведь он очень, очень переживает за князя – во всяком случае кошка в этом уверена. Как за родного, если не больше – но почему-то готов сделать все, что в его силах, чтобы его господин – и друг, это несомненно – смог успеть на битву, которая, возможно, станет для него последней. Получается, без него никак? Или у юноши – впрочем, не так уж он и молод, если приглядеться – какой-то свой интерес? Зла он князю не хочет – а чего хочет-то? Или желание господина для него важнее, чем его же здоровье и жизнь?
Интересно, что связывает этих двоих, где он нашел такого лекаря и есть ли там еще такие?
И почему, когда входит высокий темноволосый воин в синих с серебром одеждах, сердце рыжего князя вспыхивает счастьем, а лицо светится такой радостью, перед которой все остальное меркнет?
Кто он ему – друг, брат?
Но почему возлюбленный дамы Катерины смотрит на него так, словно тот ему даже не жизнь спас – душу из ада вызволил; возможно, не раз?
О чем он так жарко спорит с тем с музыкантом – и еще с какими-то людьми? И почему такое отчаяние на лицах...
А кто тот светловолосый, с которым он вел долгие и проникновенные разговоры? А та дама, с которой беседовал в саду, и после, за бокалом вина? И что у него с рукой?
...Ветер одуряюще пахнет весной, молодой травой и немного – пылью. Запах лошади, нагретой земли, хозяина – кошка выглядывает из седельной сумки. Сверху – небо, вокруг, куда ни глянь – поле. Правая рука неподвижно сжимает уздечку – то есть не рука, сообразил Генрих, что-то вроде перчатки – неприметная, потертая, на левой точно такая же. Что там – увечье, следы болезни, пустота? Просто не двигается? Кошка упоминала плен, какое-то нездоровье – на левой кисти, если приглядеться, можно разобрать старые шрамы.
Вот кто-то почтительно передает ее всаднику, тот осторожно усаживает в специальную корзиночку, выложенную мягкой тканью, – почти конные носилки.
Пушистые котята играют на ковре, наполняя сердце нежностью... Рядом хозяин, его друг в синем с серебром, еще кто-то, обсуждают, как расставить войска – кошка чует сгущающуюся в воздухе тревогу.
Город из белого камня, приветливые улыбки жителей, солнечные лучи рассыпаются на мириады цветных бликов в стеклах витражей. Здесь собрались немногие выжившие вассалы ее господина – кошка ощущает их печаль, боль множества утрат. И, подобно, королеве, старается заботиться о своих подданных, утешать и поддерживать.
Осенний сад и тревога, почти седой хозяин, давешний музыкант и пара малышей.
А вот ее запихивают в седельную сумку вместе с одеждой и какими-то свитками. Бешеная скачка – а за спиной горит белый город, в котором остался последний из рода ее людей. Вот она выпрыгивает из сумки и вцепляется в лицо уродливому наемнику, вот неотступно сидит рядом с раненным воином, греет и вылизывает.
Кажется, это один из тех, кто приходил к ее прежнему хозяину?
...В ту рождественскую ночь им удалось узнать, что хозяин кошки держал замок на границе, оборонял его от врагов, которые представлялись зверушке совершенными чудовищами. Что он верил, кажется, в Единого Бога, но ничего не слышал о Христе – впрочем, в тех краях о нем вообще ничего не знали. Праведные язычники, живущие где-то на краю мира, до которых дошли какие-то смутные сведения? Или просто кошка была тогда молода, счастлива и не интересовалась подобными вещами, как многие в юности?
Что мы знаем о нем? Герцог, защищавший свои земли от каких-то чудовищных врагов. Был в плену, чудом спасся, потом долго болел (я лечила!), много воевал, а потом как-то нехорошо умер.
– Нет! Его съело.
– Болезнь? По описанию не похоже ни на что. Проклятие какое-то? Горе? Вина, потери?
– И это тоже.
Генрих Гиз пытался понять: где это могло быть, с кем сражался усталый рыжеволосый воин и жители белого города? Кажется, он был князем или королем – того самого города? Или замка в горах – изящный, словно устремленный в небо, он был тем не менее очень неплохо укреплен, пожалуй что и нельзя было сделать лучше.
Кошка напоминала ему какую-нибудь заколдованную принцессу. Или знатную даму, которую выдали замуж за человека много старше ее, а после его смерти она пошла в монахини – молиться о спасении души своего господина. Он снова и снова спрашивал:
– Не была ли ты прежде прекрасной девой? Может, тебя заколдовали?
В ответ кошка шипела, плюхалась на задницу и начинала вылизывать у себя под хвостом. Или кусала его за руку – впрочем, почти не больно.
Он пытался расспрашивать – кошка отвечала, как могла. Красноречивым взглядом, сменой позы, иногда новой картинкой. Конечно, она могла не знать тонкостей веры, не разбираться, с кем и почему сражаются ее люди, хотя почему-то была уверена, что с чудовищами, а то и с самим дьяволом. Но многие подмеченные ею детали казались странными.
– Они погибли?
Молчание.
– Кто-нибудь из тех, кого ты знала в замке, жив сейчас?
– Наш. Может. Тот еще. Эти, – снова мелькание лиц. Светловолосый, один из юношей, с которыми он беседовал, обходя дозоры, очень красивая, но совершенно незнакомая женщина...
– Где они сейчас? Могу ли я поговорить с ними?
Молчание.
– Где это было?
– Дома.
– Кто он, кем он был?
– Мой.
А "Наш", надо полагать, – тот, кого кошке приходится делить – с князем, другим котом или его собственной семьей... А еще были "Тот", "Его", "Ну, такой" и множество других наименований. Тот, кто приносит яблоки, Болит Внутри, Теплый (высокий воин с суровым лицом) и даже Не Люблю.
– Как звали твоего господина?
– И'ррр'яу!
– Ир... Яу?
– И'ррр'яу! – ощущение, что он неправильно передает интонацию, тон, не говоря уже об эмоциях. Скорее всего, люди называли его иначе – почему-то казалось, там должно быть несколько имен и, вероятно, титул. А может, и не один.
Но как-то так получилось, что он стал упоминать в молитве "прежнего хозяина кошки и его людей", утешая себя тем, что Господь знает все имена.
...Может быть, и самого его на кошачьем языке зовут как-нибудь похоже. Что-нибудь вроде "Мурк" и значит: "Мой личный человек, не так хорош, как первый, но тоже вполне даже и неплох".
Во всяком случае, он надеялся, что "вполне неплох".
Она часто спала рядом с Генрихом, когда тот ночевал один. Если же к нему приходила дама, кошка выходила, будто бы по своим делам или дремала в своей корзинке, притворяясь обыкновенной кошкой.
Иногда он брал кошку в поездки – те, что казались безопасными. Друзья вначале посмеивались над этой его причудой, но вскоре благородные манеры и ласковый нрав лотарингской кошки покорили всех – куда там иной куртизанке. К тому же, как оказалось, она чуяла опасность – шипела, шерсть вставала дыбом – а как-то раз, молнией выскочив из седельной сумки, впилась в лицо одному из убийц как раз когда тот собирался спустить курок, потом быстро и умело выцарапала глаза второму, подарив Генриху несколько минут и, пожалуй, жизнь.
После этого случая он перестал брать ее с собой – разве что госпожа кошка очень уж настаивала.
Два Рождества Генрих пропустил – один раз кардинал закрылся с кошкой и они вели теологические беседы. Вроде взрослый человек, отец шестерых детей*, – говорил потом Гиз, – а беседует с кошкой о теологии. Как дитя малое...
Потом случилась очередная война, и ему пришлось уехать.
*На самом деле шестеро, вроде, было у кардинала Жана. Видимо, Генрих дразнится – ну или ему виднее.
Так что на третий, 1588 год он надеялся все же поговорить с кошкой. Постарался уладить все дела до Рождества, чтобы ничего не помешало. Спросить наконец о хозяине – как его звали, где он жил, с кем и почему сражался...
Но вышло так, что он узнал всё за два дня до Рождества – утром 23 декабря 1588 года.
[MORE=И бонус.
***
Небольшая комната, сводчатый потолок, ощущение уюта. За высокими узкими окнами совершенно невозможное черно-синее небо, в котором танцуют, переливаются зеленые, золотые и ало-фиолетовые сполохи. Рядом озирается братец-кардинал. Вот не повезло так не повезло.* Одно хорошо – ни Майена, ни детей.
На стенах – оружие, карты, рисунки и, кажется, стихи – все это явно составляет причудливую композицию со светильниками, похожими на сияющие кристаллы. Во всем этом угадывается некий смысл – даже в котелке с ипокрасом, что стоит на небольшой жаровне.
Он не сразу заметил хозяина – высокий человек с длинными темно-рыжими волосами сидел в кресле у стола и что-то мастерил.
А на столе – у Гиза перехватило дыхание – свертки, пакетики из разноцветной бумаги, краски, небольшая наковальня, щипцы, еще какие-то инструменты, орехи, книги, причудливые поделки из металла – серебряные веточки (как живые!), листья, цветы, драгоценные камни сверкают, словно капли росы...
Как раз сейчас он заворачивал маленькую фигурку спящей, кажется, лисы в ярко-зеленую бумагу с оленями, надписывал подарок – те же странные, ни на что не похожие буквы.
Увидел гостей, отложил кисть, повернулся – то же узкое лицо, тонкие черты – но ни следа горя или усталости. Встал, улыбнулся, протянул руку – правую. Рука как рука, ничего особенного, не считая мелких ожогов, уже почти заживших.
– Ну что, пришедшие следом, уберегли мою кошку?
* На самом деле кардинала убили 24ого. Но я считаю, что в данном случае это не существенно.[/MORE]
Если кто-то читает - мне хотелось бы знать, как оно вам, ну и вообще.