Любимый

[Hildiko-vilnius]

Когда-то  Airenyere Maitienaro Ruscafinne вытащил из мешочка со сказками драконье яйцо.
Ну и вот...

Был на По­лу­ос­тро­ве один, о ко­тором Ки­эран Ви­вер­на го­ворил: "мой лю­бимый".
В пись­мах и вслух, от­кры­то и со­вер­шенно ис­крен­не – впро­чем, у Ки­эра­на для не­го всег­да на­ходи­лось ве­ликое мно­жес­тво са­мых раз­ных слов.
Лас­ко­вых и не очень.
А ког­да тот по­гиб, Ки­эран скор­бел и пе­чалил­ся о нем, по­жалуй, не мень­ше, чем об от­це и бра­те, пав­ших в бою дву­мя го­дами ра­нее, хо­тя мно­гие, на­вер­ное, осу­дили бы его за это.
Ес­ли бы толь­ко кто-ни­будь знал.

Они дружили с юности.

Они дружили с юности. Познакомились, когда Киэрану едва минуло пятнадцать, а его будущему другу было и того меньше. Оба были молоды, бесстрашны и одиноки.
Им нравилось быть вместе, их вкусы и предпочтения были схожи, и им было хорошо вместе. Оба любили полеты – пожалуй, больше всех прочих развлечений.
Им нравилось летать быстро и высоко, проноситься над морем на огромной скорости, поднимая брызги, нырять с высоты, летать среди туч в пасмурную погоду, в грозу или в проливной дождь, когда небо и море сливаются в одно... Оба любили холодный и пронизывающий ветер поздней осени – той сырой, темной и промозглой, которую хочется уже назвать зимой, когда так темно и мрачно, а на душе становится тревожно безо всяких видимых причин и хочется поскорее скорее вернуться в теплый дом, где тепло и сухо, где горит живой огонь, а от неведомой жути, что проносится в осеннем небе, защищают стены и добрые духи...
В это время и на улицу-то стараются не выходить без особой необходимости, особенно вечером – гораздо приятнее проводить темное время под крышей дома, закутавшись в плед, наслаждаясь подогретым вином или обжигающе-горячим чаем, с хорошей книгой или в доброй компании.
В такую погоду снаружи гуляют разве что демоны, всадники Холодной Госпожи, да еще стражники из дома Барса.
Но им вроде как положено.
Работа у них такая.

...А им нравилось чувствовать кожей осенний ветер вперемешку с дождем, снегом и облаками, растворяться в сумерках и тумане поздней осени, всем своим существом ощущая ветер, скорость и свободу, словно бы сливаясь с этим осенним небом, с миром и друг с другом.

Оба любили скорость и риск – хотя Киэран вряд ли назвал бы это риском. Скорее сказал бы, что это такой способ быть живым, ощущать себя частью мира, неба, ветра, общения с миром.
А вот попасться после такого полета на глаза отцу, особенно если тот слишком серьезен или почему-то вдруг решил озаботиться воспитанием сыновей, – вот это да, это действительно представляет некоторую опасность.

У обоих были непростые характеры, оба отличались ехидством и чувством юмора. Возможно, это помогало им понимать друг друга, прощать рискованные шутки. Впрочем, на самом деле они относились друг к другу очень бережно, словно бы ощущая хрупкость чужого тела. Они понимали друг друга с полувзгляда, с полужеста, движения, прикосновения – им почти не нужны были слова.

Об их отношениях знал весь клан. Не то чтобы подобная дружба была редкостью – вот и матушка Киэрана, говорят, в юности, до того, как вышла замуж... Некоторые посмеивались, говоря, что это уже слишком, находя не совсем приличным открыто демонстрировать столь близкие – несомненно, интимные – отношения.
Но им было все равно.
Другие считали, что это скорее хорошо – как-никак, а мальчикам сражаться вместе. Гораздо хуже, если воин не чувствует напарника. А может быть потому, что видели, как непроста жизнь младшего сына Виверны, понимали, что юноше необходима разрядка – хотя бы и такая.
...Будто мало ему гетер.

Отец же относился к их дружбе скорее прагматически. В конце концов, его сыну и этому созданию предстоит, по всей видимости, вместе сражаться и летать, так что чем больше между ними любви и понимания, тем, наверное, лучше. Хотя есть тут и обратная сторона – случись одному из них погибнуть (лорд Авэйги очень надеялся, что это будет не его сын), другому будет больно, тяжело – и очень сложно сложно найти себе кого-нибудь еще.

Их отношения были далеко не равными – иначе и быть не могло, слишком они были разные. Но Киэран любил своего друга так, как мало кого другого, и ни одна связь не приносила ему столько наслаждения, чистого безграничного блаженства, возможности жить и радоваться жизни, ни с кем другим он не чувствовал себя настолько живым и настоящим.
Настолько собой.
Потому что всем остальным было что-нибудь от него нужно – помощь, услуга, внимание и общение, советы... Возлюбленный, приемный отец, мудрый и заботливый, наставник, сын, родич, интересный собеседник, внимательный друг, отважный воин и удачливый командир...
Он не видел в этом ничего дурного, по большей части ему все это нравилось. Но как же хорошо прийти к тому, кому ничего от тебя не надо, кто любит тебя ради тебя самого, кому плевать на успехи и неудачи, кто всегда тебе рад, кого можно почти не стесняться, быть счастливым, злым, уставшим, раздраженным, кто не потребует объяснений, ответов, долгого и нелегкого разговора, когда устал и хочется только спать... С учениками, родичами, друзьями и приемными детьми он никогда не позволял себе ничего подобного. Старался быть ровным и спокойным, не показывать усталости, обиды или раздражения – а с чужими так и тем более. Это казалось чудом – но почти никто не знал, чего ему стоило это чудо.
А тут – огромные желтые глаза лучатся нежностью и пониманием, сияют жаждой близости или полета, нос ласково касается щеки, темный язык слизывает слезы... Впрочем, слезы остались далеко в юности.

Они были счастливы вместе целых семнадцать лет – а могли бы и дольше, если бы не война. В любой беде и обиде Киэран приходил к своему другу, искал у него утешения и сочувствия. Говорили, что не было у него существа более близкого и не было большей радости, чем прийти к товарищу, обнять, подставить лицо его поцелуям или отправиться на совместную прогулку...
И даже специфический запах совсем не раздражал.

Киэрану нравилось ласкать его блестящую шероховатую кожу, чесать за ушами, целовать влажный нос - и любимый охотно принимал его ласки. Иногда они купались вдвоем на каком-нибудь уединенном пляже, бывало, друг сбрасывал его в холодную воду ночного моря или нырял вместе с ним – восторг и ужас боролись в сердце, погружая в бездны наслаждений...

Потом Киэран выныривал, отплевываясь, говорил: ну, ты это, совсем уж! И был совершенно и абсолютно счастлив.
Он ни разу не простудился после таких ночных полетов, хотя здоровье его всегда оставляло желать лучшего.
А лучше всего – какого-нибудь другого здоровья...

Киэрану нравилось рисовать его – одного или в компании, в легком доспехе или в полном боевом облачении, но чаще обнаженным – в лучах закатного солнца, в белом рассветном небе, среди золотых листьев, у моря, на скалах или в траве... Темно-синяя кожа оттенка летнего неба с золотыми искрами, мудрый взгляд огромных задумчивых глаз цвета летнего меда. Отлично сложенное сильное тело, мышцы, переливающиеся под кожей...

Позже подсчитают, что Киэран посвятил своему другу стихов больше стихов, чем всем своим возлюбленным вместе взятым – во всяком случае, в довоенный период.
В основном это – трех-пятистишья, какие принято было посылать возлюбленным или друзьям после совместно проведенной ночи, будь то ночь любви или дружеские посиделки под вино, песни, совместное чтение стихов, игра в лото, шашки и просто разговоры за полночь.
...Отточенные формы, воспевающие красоту звездного неба, описывающие, как прекрасное сильное тело отражается в в водной глади, совместные полеты, купания и прочие радости; мощные лапы, лунный блеск на чешуйках распахнутых крыльев, тяжелый шипастый хвост, прекрасней которого нет ни у кого на свете, встреченный в полете рассвет и горечь утренних расставаний.
И полусерьезные сетования на то, как несправедливо устроен мир – друг после всех этих наслаждений отправится спать, а ему-то придется приниматься за дневные дела.


Последняя запись в довоенном дневнике, незадолго до вторжения:
"Лазурит погиб".